Поделиться
Этот текст возник как реакция на статью Даниила Дондурея и Кирилла Серебренникова. Они вели разговор об идее «Сложного человека» как необходимой ценности. Я с ними согласен, но, на мой взгляд, они начали с конца. Попытаюсь начать сначала.
Я полагаю, что дело не только в «сложном человеке», против которого я ничуть не возражаю, а том, что проблема стоит несколько шире – в нашем обществе сегодня не существует единых базовых представлений, из которых логически вытекала не только система ценностей но даже единый для всех способ оценки что такое хорошо и что такое плохо. К примеру - собственность - это хорошо? Последние сто лет нам объясняли, что плохо. Заработать - это создать своим трудом или украсть? Честность - это достоинство, или условность? Мы живем в мире, лишенном каких-бы то ни было четких дефиниций. Это непродуктивно, но забавно. Стёб лучше тупого фанатизма, но так же как и фанатизм, он избавляет от необходимости ответственного и осознанного отношения к миру.
Не только Россия, но и Европа в ХХI веке по разным причинам оказалось в ситуации ценностного замешательства. На Западе это связано с концом эры классического гуманизма.
Последние лет триста западный мир реализует принципы французского просвещения. Это две фундаментальные идеи - идея естественного человека и идея прогресса. Подразумевается, что человек по своей природе изначально хорош, лишен зла и деструктивных инстинктов, и если он и бывает нехорош, то это случается из-за дурного воспитания, плохой, искажающей его начальную благую сущность среды проживания или неверно устроенного социума. Причина дурных интенций или поступков всегда лежит во внешнем, по отношению к человеку, мире. Поэтому было представлено, что если как следует поработать над условиями существования, сделать их максимально комфортабельными, не унизительными, а социум максимально справедливым, то люди будут делаться лучше. Это то, что называется прогрессом. В огромной степени к концу XX века, эта идея была реализована. В западных странах воцарился повседневный комфорт, жизнь стала намного справедливее, отношения между людьми мягче и цивилизованнее.
Когда задача по установлению прогресса была в основном достигнута, то возникла определенная задумчивость: «а что же дальше? Что находится за горизонтом достигнутого идеала, где основание для дальнейшего движения?». Созрел ответ, что все для того, чтобы человек был Счастлив. Задача человеческой жизни – быть Счастливым.
В XX веке многие философы–гуманисты решили переосмыслить идею счастья, и, обратясь к многовековым религиозным традициям, поменяли идею достижения комфорта на осмысленность существования, утверждая, что человек может быть счастливым только тогда, когда он осознает и реализует собственное предназначение, собственную миссию. Но это интеллектуальное открытие не сделалось достоянием общественной психологии. Общепринятой ценностью есть и остается право на счастье и стремление к нему, которое понимается, в конечном счете, как право на потребление. Идея естественного человека превратилась в идеал политкорректности, который состоит в том, что все естественное достойно уважения, признания и беспрепятственного роста.
В концепции политкорректности, в европейской концепции прогресса отсутствует Зло. В этой системе невозможно объяснить поведение бандита, террориста или группировки Хамас. «Естественный человек», напоминаю, «изначально хорош», а причина злых, деструктивных поступков всегда лежит вовне, в плохих и агрессивных внешних обстоятельствах. В плохом поведении Хамаса, по этой логике, естественно, виноват Израиль, терроризм всегда оправдан угнетением, а бандит тяжелым детством. Этот абсолютно логичный взгляд на вещи обильно демонстрирует европейская леволиберальная интеллигенция. В этой системе взглядов невозможно смоделировать поведение человека, который борется с терроризмом. Мотивы людей, несущих зло, в это миропонимание «не ложатся», В результате цивилизация, построенная на идее политкорректности и прогресса, не знает как себя вести по отношению к злу, неспособна выработать непротиворечивое и эффективное поведение, и потому капитулирует.
Россия провела ХХ век в жесточайших условиях, которые в лучшем случае оправдывались мессианской идей.
Народ понимал, что живет плохо, но пропаганда объясняла ему, что благодаря ему будет построено самое справедливое общество. Официальная пропаганда была, естественно, абсолютной ложью, но в нее нельзя было не верить вообще, потому что без этого жизнь в СССР не имела оправдания. Жить в аду можно лишь в том случае, если считать его раем или надеяться на то, что он превратится в рай.
В сознании людей существовала идея идеального социального устройства. В начале 60-х годов, когда страна по ряду позиций вышла на первое место – полетели в космос, например, то возникло ощущение реализуемости этой идеи. Люди жили скверно, но это иногда, пусть в гомеопатических дозах компенсировалось ощущением миссии. Была миссия всего советского народа, были локальные миссии - люди ездили строить Бам, покорять целину, ощущение миссии было у научных коллективов, в художественной среде.
Представление о том, что миссия важнее нынешних страданий, что страдания не напрасны, что будущее важнее настоящего, было некой транскрипцией традиционной русской православной идеи о том, что загробная вечная жизнь важнее земной и нынешней.
Советский режим, выталкивая интеллигенцию на периферию, давал ей чувство общности. Парадоксальным образом это чувство общности было моделью того самого невероятного идеального коммунистического устройства. В лучшие минуты это было сообщество свободных единомышленников, объединенных единым творческим или протестным усилием.
Советский Союз обанкротился, скомпрометировав те идеальные ценности, которые он вольно или невольно создал. Они не оформились ни в какой социальный, политический и, тем более, национальный проект. «Выжила» лишь одна советская стихийная ценность - ценность непосредственного выживания. То есть социальной пассивности, мимикрии и патернализма. Новой общепринятой ценностью стало только одно понятое и адаптированное на русский лад право из списка прав человека - право на счастье и на стремление к счастью, понятое как право на потребление и комфорт.
Я с искренним уважением отношусь к Ксении Собчак, потому, что она взяла на себя смелость персонифицировать время. Недавно, выступая по телевизору, она сказала, что мы живем в постмодернистское время. Действительно, ситуация ценностного тупика была простодушно воспринята политтехнологами и создателями нынешней российской идеологии – возможно, они и на самом деле искренне верят, что мы живем в постмодернистское время, что мы живем во времена симулякров. Постмодернизм – это содержательный релятивизм, этот взгляд на вещи исключает любую, какую бы то ни было онтологизацию. Находясь в постмодернистском дискурсе, не могу сказать, что что-то «есть». Я всегда говорю: «Оно как бы есть. «Как бы» исключает возможность утверждать, что что-то существует на самом деле. Это форма риторической безответственности. Этот способ видеть мир пришелся у нас очень к месту, потому что содержательный релятивизм – это то же самое, что и цинизм, а цинизм – это наше национальное достояние. Это то главное, что мы унаследовали - ведь цинизм - это оборотная сторона мессианства. Это то немногое, что мы унаследовали от советской власти вместе с высоким искусством выживания.
Постмодернизм возник в культуре, а потом утвердился в идеологии и русской политике. Это удивительный исторический феномен – русская политика сделалась продуктом культурного процесса. Обычно бывает наоборот. Единственная безусловная ценность, возможная при «постмодернистком» отношении с миром - это выживание и эгоизм самого тупого прагматического толка. Общество, состоящее из подобных эгоистов, действительно превращается в «гуляй поле» войны всех против всех.
В актуальном искусстве, надо сказать, эта ситуация быстро закончилась, и востребована оказалась содержательность. Ценностный вакуум начал осознаваться не как невозможность содержательности, а как ее необходимость.
Постмодернистская проблематика устарела так же, как и многие другие, пошедшие в массовый обиход идеи устаревают задолго до того, как их начинают воспринимать широкая публика. Но люди, которые по долгу службы формируют сегодняшнее русское общественное сознание, все еще искреннее верят в относительность всего и вся. Соответствующий стиль философствования назывался «деконструктивизм», и как следует из самого этого слова, не предполагал никаких созидательных рецептов. Чтобы совершать поступки, чтобы реально управлять чем-то, хоть ларьком, хоть страной, надо верить в реальность. Наша сегодняшняя идеологическая система основана на вере в то, что ложки, как в фильме «Матрица», нет. Помните - как согнуть ложку взглядом? Надо верить в то, что ее нет. В жизни этот нехитро понятый суффизм работает лишь до поры до времени.
Полагаю, что возможность избавления от «ценностного замешательства» кроется в самых очевидных вещах. Мы можем утверждать, что эволюция, творческие и содержательные инстинкты – это благо. Эволюция является абсолютной позитивной ценностью. С этим согласятся все. Это очень легко доказать: нет человека, который не захочет, чтобы его дети жили лучше чем он, были лучше чем он, и жили в лучшем мире, чем сейчас живет он. Невероятно, насколько мало обращают внимание на то, что каждый, практически каждый человек склонен считать, причем искренне, что эволюция как улучшение обстоятельств жизни, физических, личных, душевных качеств - это процесс естественный, позитивный и следует к этому стремиться.
Исходя из этого, делается возможным определить, что такое добро и, что такое зло. Добро – это то самое движение вперед. Зло (дьявол) – это препятствие при этом движении. Это движение назад. Против эволюционного вектора. Страх и зло – это то, что препятствует эволюционному вектору развития. Это то, что разрушает, это то, что профанирует, это то, что призывает и агитирует за стояние на месте. При этом дьявол, как персонификация разрушения – это сущность далеко не тупая и не наивная. Дьявол, как известно, царь лжи. Дьяволу свойственно профанировать любую высокую тему, превращать ее в ничто.
Один из главных человеческих мотивов - это страх перед будущим. Люди боятся будущего потому, что не знают, что будет завтра, мы боимся того, что нас тащит в это будущее, мы как дети с завязанными глазами идем по незнакомому лесу. Будущее - это terra incogognita для нас. Возможны две стратегии поведения: освоение этой территории и нежелание туда идти. У человека существуют два противоположных инстинкта. Один инстинкт требует от него идти в завтрашний день – инстинкт созидательный, творческий. Занимаясь творчеством, созиданием, я формирую «завтра», начав что-то сегодня, завтра получаю законченный результат (выпеченный хлеб, построенный паровоз, законченную картину).
Идя на поводу у созидательного инстинкта, человек становится счастливым потому, что он приобретает миссию. Но есть и другая тенденция – желание оставаться на месте, не вступать на эту зыбкую территорию будущего. Это другой инстинкт, другая стратегия, желание удержать ускользающий вчерашний день, разрушать день завтрашний, уничтожить пугающую территорию будущего. Это инстинкт разрушения. Страх перед «лесом» завтрашнего дня - это боязнь выбора, боязнь ответственности.
Когда человек боится завтрашнего дня, боится этого «темного леса», боится опасности, которая его подстерегает, то он боится враждебного «Другого», с которым он не способен найти контакта. Он боится чужих злонамеренных сущностей, кикимор и леших, которые живут в «лесу» завтрашнего дня, не говорят с ним на понятном ему языке, не предупреждают его об опасностях, хотя сами о них знают. Этот страх должен быть опредмечен, он, как любая тревожность, а тем более столь фундаментальная, должен приобрести конкретный осязаемый источник. Т.е. есть кто-то другой, который априори неконтактен и не понятен и который нас там ждет. Этот самый «другой» может быть персонифицирован в ком–то. Он может быть инопланетянином, может быть персонифицирован в виде заговора, в виде группы «других», которые отличаются от нас и которые в этом лесу водятся. Он должен быть персонифицирован группой людей, которые от нас отличаются и не делятся с нами тем, что знают сами. Идеальной персонификацией для чувства подобной тревоги в Европе были евреи. Я считаю, что антисемитизм, как ни является невротическом проявлением страха перед завтрашним днем.
Инстинкт разрушения, второй тип поведения по отношению к будущему, реализуется, как правило, в агрессивных действиях направленных против движения вперед. В политике эта тенденция становится тем, что называется нацизмом, фашизмом или протофашизмом. В этих случаях агрессия сочетается со страхом перед завтрашним днем, который часто проявляется в антисемитизме или иной форме расовой или национальной ненависти. Наибольшей остроты подобный политические эпидемии возникают как раз в моменты максимально быстрого движения человечества вперед. Возникновение фашизма, именно немецкого фашизма, антисемитского фашизма было, с моей точки зрения, реакцией консервативно настроенных особей на невероятное ускорение общественных процессов в начале ХХ века. Холокост был реакцией на чудовищную скорость изменений, на стремительное ускорение человеческой эволюции.
Мир изначально несовершенен. Как сказано в Библии, Господь создал Мир для работы. Господь создал Мир – как незаконченное произведение, как эскизный набросок. Миссия человека – довести этот набросок до законченного состояния. Другое дело, что конец, возможно, никогда не наступит потому, что эта картина меняется по ходу работы над ней. Совершенствование мира - из тех задач, условия которых меняются по мере их решения. Тем не менее, задача человека и человечества состоит в приведении мира в состояние Гармонии.
Движение вперед не может не наталкиваться на препятствия. Совершенствование подразумевает наличие несовершенств. Человек априори несовершенен, и он будет несовершенен всегда, какого бы совершенства он бы не достиг, потому что этот процесс не имеет конца. Несовершенство заложено в мире и в человеке. Наряду с добром в человеке заложено зло, и это далеко не бессмысленная банальность. В человек заложен инстинкт не только к созиданию, но и к разрушению. В человеке заложена не только активность, но и леность. Человек стремится к бессмертию двумя путями - один – продолжение себя в биологическом, эволюционном развитии, - инстинкт жизни – то, что Фрейд называл Эросом, другой – превращение в камень, в неподвижную, неорганическую сущность – это инстинкт смерти и разрушения - Танатос. В человеке заложен внутренний конфликт - стремление к жизни и стремление к смерти, конфликт, без которого не было бы энергии движения.
Возвращаясь к теме ценностей: мы жалуемся, что у нас пассивный электорат, пассивный народ, который не принимает участия в общественной жизни. Наш народ не принимает участие в общественной жизни, поскольку он не является обществом. Потому, что общество - это форма самоорганизации людей, связанных общими интересами. На сегодняшний день у жителей, заселяющих нашу территорию нет общих интересов и ценностей. Единственная ценность, которую все разделают и на которой могут сойтись - это ценность частного потребления: «Я хочу улучшить условия своей жизни». Демократия, слово которой по-русски звучит как народовластие или самоуправление – это один из способов социальной самореорганизации, это механизм организации для достижения чего-то… Но не бывает самоорганизация ради самоорганизации. Невозможно организовать общественное устройство, без какого-либо представления о задачах этого общественного устройства. Потому, что сначала возникают задачи, а уж потом возникает максимально подходящая система для их решения. Наша политическая система – имитация европейского демократического политического устройства, выглядит абсурдной в глазах населения, не потому, что депутаты плохие или политики воры. Она абсурдна, потому, что у нее нет основания, у нее нет ценностей, следующих из них интересов и нет задач. Традиционные европейские основания, на создание которых ушли столетия, не переведены на понятный нам язык, не адаптированы к нашему сознанию.
Существует теория лингвистической относительности, которая говорит, что мы осознаем мир в тех терминах, которые существуют в нашем языке. С их неповторимыми смысловыми оттенками. Русское слово «свобода» совсем не то, что французское или английское. В русском языке свобода существует как пассивное пространство, как пассивность внешней среды по отношению к индивиду. В русском языке свобода понимается как качество пространства, как качество среды, которая не сдерживает и не ограничивает, как качество ее пассивности. Вот что такое свобода по-русски. Эта свобода бесцельного и бессильного импульса. Когда мы говорим на митингах: «Дайте нам свободу!», мы имеем в виду: «Дайте нам среду, пространство, которое нас бы не сдерживало»». Но мы даже не знаем, в чем бы оно нас не сдерживало… Мы не знаем, в какую сторону мы не хотим сдерживаться и почему. Слово «свобода» в русском языке обозначает именно это. А вот то, что на Западе, понимается под словом свобода liberte, переводится на русский не нечетким словом «свобода», а словом «отвага». Слово «отвага» подразумевает бесстрашие: «Я бесстрашно смотрю на результаты своего поступка, какие они бы ни были», оно подразумевает ответственность за то, что я сейчас готов сделать. Оно подразумевает готовность принять решение и динамическую заряженность, готовность совершить поступок, способность влиять на события. Поэтому когда мы говорим про свободное общество (по-русски), это не означает того, что под этим понимается в мире. Свободное общество по-русски - это общество пассивное. «Свободное общество», это по-русски оксюморон. В этом заключено противоречие. Общество априори не может быть пассивным, а свободное по-русски - это пассивное. Это и есть то, что сейчас успешно построено в нашей стране. Свободное общество перестало быть обществом. Если искать адекватный русский аналог, то можно было бы говорить «Отважное общество». «Отважное общество» подразумевает то, что это общество состоит из отважных индивидов. Каждый из которых может быть не столь отважен сам по себе, но связанный с другими, создает нечто большее, чем он сам.
Неточные слова мешать нам разглядеть очевидное. Говоря о ценностях, нельзя забывать о риторике. Смыслы существуют только в языке. Новые содержания всегда требуют новых слов, и содержательный вакуум в котором мы находимся – это в огромной степени результат девальвации языка.
Я считаю, что если мы признаем, что эволюция, созидание и совершенствование - это абсолютная ценность, а абсолютное зло это то, что этому мешает; то это, на мой взгляд, и было бы тем основанием, на котором можно объединить людей, потому, что огромное большинство их с этим согласится. Абсолютная ценность - это эволюционный вектор движения человека, его содержательные, созидательные и творческие инстинкты, отвага перед лицом завтрашнего дня, готовность ступить в этот завтрашний день, его способность делать выбор между добром и злом. Следуя этой логике можно утверждать, что разнообразие - это хорошо, так как как это непременное условие эволюции, а единообразие, единомыслие и тоталитаризм - это зло, так как это контрэволюционно. Усложнение человека это – ценность, это позитивный и естественный процесс, потому что к этому нас подталкивает эволюция, а упрощение, деградация - это зло. И здесь я возвращаюсь к исходной точке дискуссии.
К сожалению, за последние 20 лет в нашей стране не было создано мало-мальски внятной политической философии. Наше цивилизационное пространство свободно от каких - бы то ни было четких дефиниций. Отечественные интеллектуалы за последние 20 лет не выполнили свой домашней работы. А если бы выполнили, то получили бы прав называться интеллигенцией. Я намеренно возвращаю это вышедшее из моды слово. В слове «интеллигент» в отличие от слова интеллектуал есть оттенок общественной ответственности. Ценности не возникают в обществе сами по себе, никогда не сами по себе. Работа интеллигенции – это производство ответов, критериев в том числе и этических, создание дефиниций. Это производство общественного сознания. Интеллигенция - это часть общества, которая ощущает необходимость заниматься этой работой. Пока эта работа не будет сделана, пока общество не получит и не согласится с внятными критериями, применимыми к собственной жизни, мы так и будем продолжать болтаться в посмодернистском пузыре, все глубже проваливаясь в щель между реальностью и ее имитацией. Я попытался предложить свой вариант ответов. Возможно, они не будут востребованы, но, следуя логике вышеизложенного, попытка найти их это естественное следование моим созидательным инстинктам.